Продам грибы соленые в банках вешанка, 3л. Больше он нам, кажется, не предлагал, и я смотрел на его смуглое красивое лицо с выразительными темными глазами. Кирша задумчиво сказал: — Вот мы живем, мучаемся, пишем, мечтаем… И я подчас думаю, что ведь наступит время, когда нас не будет и всю нашу жизнь втиснут в несколько холодных, равнодушных строк энциклопедии… И это будет конец… Фаустаса Кирши давно нет в живых. Хозяйка, которая каждое утро приносила мне чайник с кипятком, наверное, не знала, что вся моя еда — кипяток и кусок черствого хлеба. Здесь уж умоется их почерневшая «муза» и расцветет их талант». За столом снова сидел жених с ленточкой и веткой руты в петлице. Прошло несколько месяцев, настала весна. Лишь позднее я понял, как чутко он тогда отнесся ко мне. Наконец в Старом городе, на улице Даукши, я получил место в студенческом общежитии, в одной комнате с Ляонасом Скабейкой и Адомасом Грибе.
Небольшой зал был битком набит слушателями. Продам грибы грузди. Они сидели на скамьях, жевали твердый сыр или крутые яйца, курили вонючие трубки, громко вздыхали. Ночью я дрожал под легким одеялом, из которого торчала пакля. Продам грибы грузди свежего посола. Вторая рецензия. То же литературное убожество, как и в прежних номерах, если не больше. Тем, кто являлся первым, доставались сидячие места. А я объясняю: — Типография сама доставит весь тираж в магазин «Фонда печати» на Лайсвес-аллее. Все они напечатали первые стихи, но всех объединяли общие или сходные убеждения. Миколас Биржишка,6 которого мы уже знали по гимназическим учебникам, написанным запутанным слогом, читал лекции о старой литовской литературе. Я вернулся на Зеленую гору к Страздасу, где когда-то жил. Кто-то сообщил мне из Каунаса, что в Министерстве сельского хозяйства, после падения министра-ксендза Миколаса Крупавичюса, или, как его называли, Миколаса Черного он носил большую черную бороду , настали новые времена. Если забыть про железные двери, все показалось куда обыденнее, чем я представлял. Мой авторитет в глазах референта сильно возрос. Казис Бинкис славился как самая романтическая и колоритная фигура среди каунасских писателей.
В комнате поднялся грохот и жуткий трезвон. Я сижу и скучаю. Ляонас Скабейка с отвращением глядел на убитых крыс.
Певица говорила глубоким голосом, вставляя английские словечки она вернулась из Америки. Тут же была и плоскопечатная машина, приводившаяся в действие рукой. Когда они ушли, суд объявил приговор — приговорил «Четыре ветра» «к пожизненным каторжным литературным работам». Я краснел — похвала казалась незаслуженной. За столом снова сидел жених с ленточкой и веткой руты в петлице.
Да, поэт — культурный, воспитанный человек. Личная жизнь — моя и моих друзей — здесь не заняла много места только потому, что немало действующих лиц или их близких живы.
Среди них был и Казис Борута. Он сказал, что хочет наряду с писателями старшего поколения — Креве, Вайжгантасом, Гербачяускасом, Сруогой — печатать и молодых. Мы побежали на вокзал. Смеялись мы поначалу вдвоем, а потом присоединился и Ляонас.
Когда я стал подшучивать над этим, ее карие глаза сверкнули злостью, и я прикусил язык… Йонас Шимкус спрашивал меня о Казисе Боруте, Ляонасе Скабейке, Казисе Инчюре и других молодых поэтах, которых я хорошо знал. Сев за свой стол, референт серьезно вникал в мои поправки, почесывал плешивую макушку, ходил с бланками в другие комнаты, кому-то показывал, с кем-то советовался. Мы непринужденно беседовали о жизни, поэзии, славе.
Ни в собрании, ни в драке я не участвовал правда, это произошло случайно , но стал для кого-то козлом отпущения. Скорее всего, мне так только показалось. Преподавал он довольно скучный материал — в основном незначительных писателей последних десятилетий XIX века. Не все описанные мною люди, да и я сам, во всем безупречны.
Куплю грузди. Продажа грибов вешенки, готовых блоков, мицелии. Я написал Казису про встречи и разговоры с поэтами «Четырех ветров», и он мне ответил: «Приятно слышать, что литературные братья в Каунасе зашевелились после моего отъезда. К каторжным литературным работам большинство этих писателей не привыкли, и лишь самые способные из них нашли позднее верный литературный путь. Вскоре я убедился, что подобные посещения лекций лишены всякого смысла. Несколько плоских слов похвалы и перечисление недостатков — пессимизм, несамостоятельность, перепевы старого. Шли дни, я уже чувствовал, что голова кружится, ноги заплетаются, я так истощал, что даже боялся смотреть на себя, когда проходил мимо зеркальных окон. Все словно радовались появлению нового жильца. Мне даже в Вене стало беспокойно… О Каунасе я вспоминаю часто. Вечером я стоял на палубе и почти до утра прислушивался к журчанию воды за бортом. Но, по моему глубочайшему убеждению, они могут и должны быть субъективными. Грибы этого сезона.
Наконец в Старом городе, на улице Даукши, я получил место в студенческом общежитии, в одной комнате с Ляонасом Скабейкой и Адомасом Грибе. Еще не поздно? Книга должна была называться «В сумеречных переулках». Бросив щетку, Бурба взял с примуса закопченную сковороду и принялся колотить по ней какой-то железякой. Тогда он остался доволен моей работой. Если не так — к черту прогресс… Но люди сами делают историю, если люди так хотят, то так — будет». Продам грузди соленные подберезовики подосиновики лисички маслята маринованые сухие грибы соленомаринованые грибы в 2х литровых банках. Креве говорит, что рецензия, кажется, написана «старшим братом шального жеребца» и что «человеку было бы стыдно так писать». Вдалеке плыл большой пароход — виднелась лишь палуба и трубы, из которых валил густой дым. Публика аплодировала каждому.
Очутившись в большом европейском городе, Казис не мог привыкнуть к нему. Так утверждал референт Гасюнас, энергично расхаживая по двум небольшим пустым комнатам, в одной из которых стояли наши столы. Самые интересные просьбы и жалобы я переписывал для себя, надеясь использовать их в какой-нибудь повести.
О польской литературе Креве говорил свободно, не глядя в записи, чувствовалось, что свой предмет он знает назубок. На ней изображалась мощенная булыжником улочка с фонарями и большой бублик, висящий над лавкой. Несколько раз прогремели аплодисменты, потом говорил еще кто-то. Едва я успел передать университетские новости, как полицейские приказали прекратить разговор и увели заключенных, а я, на минуту прикоснувшись к таинственному, страшному и привлекательному миру, покинул тюрьму и оказался на улице Мицкевича. Я уже знал наизусть почти весь этот сборник. Жизнь не скупилась на тяжелые часы, но наделила прекрасными друзьями, дала минуты счастья.
Я забегал туда только погреться, но в душных коридорах еще сильней кружилась голова. Осенью в них появились жильцы.
В министерстве были совсем иные веяния, и я писал своему брату Пиюсу: «Теперь в нашем министерстве настоящий переворот: некоторых господ клерикалов разогнали, других собираются гнать в шею… Надо думать, что при новом правительстве будем жить лучше, чем при старом. Одного из них, Каролиса Пожелу,27 я видел несколько раз осенью в коридорах университета. Приехав в Каунас и обосновавшись в комнатке на Короткой улице, я начал читать стихи Эмиля Верхарна о городах, капитале, восстаниях, деревне в бреду. Когда мы с Юодялисом вышли из кафе, то разговор сам собой зашел о Фаустасе Кирше. Долой бесцветный символизм! По слухам, ректор сегодня пожимает руку каждому новому студенту, иначе говоря — фуксу.
| шишки ху?анд | спайс в зеленокумске | Купить кристаллы в шакяй |
|---|---|---|
| 17-6-2008 | 15858 | 3796 |
| 1-9-2012 | 13840 | 3733 |
| 7-12-2009 | 11948 | 6601 |
| 5-10-2022 | 1758 | 7911 |
| 19-11-2015 | 64636 | 19467 |
| 26-3-2002 | 50334 | 76818 |
Тем более что многие преподают так, что все можно найти в книге. Он упоминал своего нового приятеля — латышского художника Струнке, 32 который нарисовал обложку для его «Литвы крестов».
Он сказал, что хочет наряду с писателями старшего поколения — Креве, Вайжгантасом, Гербачяускасом, Сруогой — печатать и молодых. Как всегда, у стойки вертелись сомнительные личности — агенты охранки. Современная жизнь требует от писателя иного, чем несколько десятков лет тому назад… И в новых его произведениях уже нет того огня, они выцветшие, туманные и больше не соответствуют требованиям жизни и искусства наших дней». Невысокий, по виду иностранец нам казалось, что он похож на француза , Дубас говорил не громко. Я рисовал их такими, какими знал, — без искусственных украшений и ненужной «героизации». Разнесся слух, что в Каунас должен приехать Константин Бальмонт.
Еще не поздно? В кафе «Метрополь» я увидел за столиком интеллигентного человека в очках, с трубкой в зубах, в белоснежном воротничке и галстуке бабочкой. И вот я возвращаюсь на улицу Капсу с небольшим пакетом. И я вспомнил письма Казиса Боруты, которые он, студент уже с прошлого года, писал мне зимой из Каунаса. Листая журнал, я увидел статью, в которой разгромили Шимкуса, мой «Рассвет на улицах» и других молодых поэтов. Ему было около шестидесяти, но он сохранил веселый нрав и любил неожиданные шутки. В глазах рябило от небесной синевы, и на душе было покойно и легко при виде зелени сада, рослых лип у ворот двора, пчелиных ульев, которых, после смерти отца, было уже меньше… Меня тянуло в поля — хотелось посмотреть на дали с нашей горки, манило озеро, звали к себе друзья юности.
Мы читали его и пожимали плечами. Говорил иногда увлекательно, с различными подробностями рассказывал биографии. Полагаю, читатель поймет, что в книге такого характера нельзя искать оценки жизни и деятельности того или другого писателя. Майрониса читал? Моя хозяйка была гораздо моложе мужа, почти моих лет. За сеткой уже стояли знакомые и незнакомые студенты. Не помогали ни пальто, ни прочая одежда, которой я укрывался. Я вернулся на Зеленую гору к Страздасу, где когда-то жил. Мы подошли к зеленым деревянным домишкам и оглушительно зазвонили. Здесь был протест против нищеты, против несправедливости, но ни ему, ни мне не были тогда до конца понятны причины всех этих явлений. Мы интересовались их творчеством и мечтали: как хорошо было бы всем познакомиться и создать литературную группу или коллектив, в котором мы бы росли сами и помогали другим. Оказалось, что мудрости здесь было куда меньше, чем я ожидал. Ему не понравилась «новая власть» и каунасские настроения. Увы, мы опоздали: просторный актовый зал был битком набит студентами. Познакомившись в университете, мы нашли много общего, хоть он и не отличался разговорчивостью.
О, как я истосковался по деревне и родным! Книги будоражили воображение, показывали, как сложны и жизнь и искусство, вызывали интерес к психологии человека. Студенты нашего факультета стали относиться ко мне как к молодому поэту и уже приглашали на литературные вечера.
Грейфенбергерисом, К. В вокзальном буфете потягивали пиво несколько журналистов. Бинкис торжественно восседал сзади, а шофер возил его по Лайсвес-аллее. Вспомнив, с каким вниманием Скабейка как и я слушал лекции Дубаса о Бодлере, зная настроение самого Ляонаса, я предложил назвать сборник «Под крыльями черного ангела».
Литературная жизнь в Каунасе захирела. Был в ней и первый сборник стихотворений Боруты «Ал-ло! Много контор занималось вопросами эмиграции и вербовки на плантации Южной Америки. Кирша задумчиво сказал: — Вот мы живем, мучаемся, пишем, мечтаем… И я подчас думаю, что ведь наступит время, когда нас не будет и всю нашу жизнь втиснут в несколько холодных, равнодушных строк энциклопедии… И это будет конец… Фаустаса Кирши давно нет в живых. Я смотрел на зеленые берега, затянутые голубой дымкой, на которых виднелись хутора, стада, работающие люди. По правде говоря, пародии мне понравились; я даже их переписал для себя.
Пришел я вовремя. Анцявичюс еще больше покраснел, и мне казалось, что они как петухи вот- вот вцепятся друг другу в гребень. Если еще не успели выдать документы ведь собственность священна и неприкосновенна! Теперь я часто бродил по Старому городу, по рынкам, где столики были завалены дешевой галантереей и едой. Читал Уайльда и Эдгара По. В полуденную жару с деревенскими парнями мы купались в озере. Люди постарше спрашивали у меня о переменах в политике, но сам я еще не успел почувствовать этих перемен. Такое неверие в мой талант меня оскорбило: — Как это — кто дал? Мне нравилось, что он внимательно следит за новой литературой, любит ее не меньше. Теперь Йонас работал канцеляристом в той же прогимназии, которую кончил. Птицам и зверям скажу проповедь, а людям повелю плясать на кладбище… Женюсь на цыганке и буду жить ворожбой… Я буду бродягой в нашей литературной республике… А будучи бродягой, я все увижу, все узнаю — стану лучшим критиком». Высокая кукуруза шелестела. Как мог, я помогал в полевых работах. Упреки тоже есть, но зато хоть похвалили как следует молодого автора.